Алевтина Сергеевна Борисова – одна из 107 блокадников, что живут в нашем городе. До прошлого года, говорит, во Владимире даже не было организации, которая объединяла бы тех, кто пережил страшные блокадные дни. Сейчас организация создана. А воспоминания немногих живых свидетелей истории собираются издать брошюрой, которую распространят по владимирским школам.
Пока же Алевтина Сергеевна сама ходит по школам и рассказывает детям – со второго по одиннадцатый класс - о том, что особенно врезалось в детскую память семьдесят с лишним лет назад.
Начало
- Когда началась блокада Ленинграда, мне было 7 лет, - говорит Алевтина Сергеевна. - Я помню, как умирали люди, как свистели пули, как от бомбежек рушились дома...
Первое, что делал немец – бомбил важнейшие объекты: коммуникации, продовольственные склады... В первые дни бомбили – страшное дело.
Все окна были заклеены крест-накрест белыми полосками бумаги, чтобы не было осколков... Если бомба падала рядом, у домов, которые не были разрушены от ее падения, стекла вылетали. Окно закрывали фанерой или одеялом. Ближе к зиме все окна были наглухо задернуты шторами, чтобы хоть как-то удержать тепло, ведь отопления в домах не было. А потом отключили и электричество. Если у кого-то была маленькая лампа-«коптилочка», то в комнате было светло. А нет – так сидели без света...
Маме где-то удалось достать буржуечку, она стояла у нас в комнате. Топили мы нашу буржуйку паркетом, который снимали с пола, книгами, всем, что могло гореть.
Мы жили в коммуналке, поэтому часто собирались на кухне, там была общая дровяная плита. Грелись от нее.
«Оладышки»
Единственное, что меня спасло от голодной смерти, - это то, что у меня была мама. Ей удалось меня устроить в детский дом. На весь Ленинград было организовано 17 таких детдомов. Там жили дети от 3 до 13 лет. Но с 13-ти лет – это были уже рабочие люди, все они стояли у станка. Выполняли норму взрослого человека, и у них была рабочая ставка – 250 граммов хлеба. А моя мама получала паек в 125 граммов хлеба в день...
В детском доме нас кормили жиденьким «супчиком». Это была вода, в которой плавала горстка крупы – чечевицы или пшенки... Если тот же супчик был погуще, его называли «кашка». И еще давали маленький кусочек хлеба. Дети, у которых были живы родители, на субботу с воскресеньем ходили домой. У меня был маленький игрушечный чемоданчик. Я свои кусочки хлеба немного поем, а оставшееся кладу в чемоданчик и в конце недели несу маме.
Запомнился еще и такой эпизод: мама нашла в шкафу пакет с сухой горчицей и стала печь из нее оладышки. Мне очень хотелось поесть оладышков, но попросить я не посмела: знала, что мама жутко голодала – работала в госпитале за тарелку супа! Я просто стояла рядом с плитой и молча смотрела на маму: а вдруг она мне оладышек даст… А она не хотела, чтобы я свой желудочек детский этой горчицей жгла. И все повторяла: «Иди, иди, миленькая, в детский дом – тебе там дадут покушать…» А у самой слезы в глазах…
Бомбежки
Как только к Ленинграду подлетали фашистские самолеты, сразу начинала выть противная сирена. Чаще всего это случалось ночью. Это значило, что объявлена воздушная тревога, что все обязаны покинуть дома и перейти в бомбоубежище. У многих бомбоубежища были прямо в домах. А у нашего дома – нет. Была просто во дворе вырыта траншея, укрытая сверху бревнами. По стене были скамеечки, чтобы сидеть, а напротив них зажигали коптилки, чтобы люди не в темноте сидели. И все жители нашего дома спускались в эту траншею.
Но потом мы узнали, что в дома, где находились бомбоубежища, и в траншеи попадали снаряды – и люди все равно погибали. Поэтому впоследствии мама перестала водить меня в траншею. Как только начиналась тревога, мы ложились на одну кровать, она прижимала меня к себе, закутывались одеялами и отдавались судьбе: выживем – хорошо, погибнем – значит вместе...
В детском доме было настоящее бомбоубежище. Нас укладывали спать одетыми, и по ночам, с воем сирены, нам оставалось только ноги в валеночки сунуть – и спускаться за воспитателем в бомбоубежище. В бомбоубежище все сидели тихо, даже малыши. И никогда никто не плакал.
Я потом читала Ольгу Бергольц: «Мы не плачем, правду говорят, что слезы вымерзли у ленинградцев». Это правда. Даже самые ослабевшие детишки никогда не плакали, ни о чем не просили. Они тихо лежали на своих детдомовских кроватках и умирали...
Новый год
В самом начале блокады горели Бадаевские склады, где находилось продовольствие для всего города: мешки с мукой, крупы, консервы... Мы с мамой смотрели с балкона на этот ужасный пожар. Это было такое зарево страшное. Все небо было черно-красным...
Сахарный песок, который находился на этих складах, расплавился, по земле текли «сахарные» речки. И находились смельчаки, которые ходили потом к бывшим складам и отыскивали эти «сахарные жилы» и рубили землю, впитавшую сахар. Ее продавали на рынке.
Помню, как на Новый год мама принесла комок этой земли. И все соседи из нашей коммуналки собрались на кухне. Поставили на плиту большую кастрюлю, залили эту землю водой и кипятили ее. Когда земля осела, воду процедили через тряпочки. Она получилась золотисто-коричневая и небычайно сладкая. И мы все ее пили. Очень вкусно, очень сладко.
Это был для нас настоящий праздник – для всей квартиры.
Кроме того, на 1 января 1941 года по радио было сообщение, что увеличивается хлебный паек – детям и иждивенцам на 75 грамм, а рабочим – на 100 грамм... Настоящее новогоднее чудо.
Смерть
Трупы на улицах стали обычным делом. Люди падали от голода и умирали тут же, на мостовой. Однажды, помню, я шла в детский дом, а рядом со мной – женщина. Я не знала ее, мы были просто случайные попутчицы. Обе мы шли очень медленно, потому что от голода еле ноги передвигали.
Она поучала меня: «Ты можешь медленно ходить везде, а как через мост пойдешь, старайся поскорее. Через мост – опаснее всего...» Я согласно кивала. Вдруг на полуслове женщина упала и закрыла глаза. Я присела рядом, стала ее трогать за плечо: «Вставайте», - но она не двигалась. Я довольно долго пыталась ее разбудить. Потом подошли какие-то люди, сказали мне, что она умерла. Спросили еще: «Эта тетя тебе кто?» - «Никто» - «Тогда иди дальше, мы сами тут...» И я пошла дальше... Когда прямо на моих глазах впервые умер человек, мне было всего восемь лет...
Сначала трупы убирали, потом перестали: все были очень обессилены. И те, кто умер не дома, а прямо на улице, оставались лежать здесь же, их засыпало снегом, так они все сугробиками и были прикрыты. И снег был обильный, и морозы за сорок...
А весной, когда снег начал таять, надо было срочно убирать улицы, иначе город захлестнула бы эпидемия. И все оставшиеся в живых люди, и мама моя, стали помогать чистить улицы.
Людей свозили на Пискаревское кладбище. Там были вырыты котлованы. Шесть метров шириной, шесть – глубиной, и сто восемьдесят метров длиной. Таких котлованов было 129...
Весна
Помню, однажды по радио было сообщение, чтобы все, кто имеет возможность, в кастрюльки, в ящички, хоть во что-то у себя дома на подоконниках сыпали в землю семена. Раздавали семена – укропчика, петрушки и прочих быстро восходящие трав – прямо в магазинах.
В каждом дворе были вскопаны грядки, у каждого жильца на грядке была своя полосочка, куда он посеял семена. Даже на Марсовом поле было разрешено разбирать булыжники, которыми оно выложено, и делать там огороды. Мама и на окошке поставила, и в коридоре несколько ящиков с землей... Как только появлялись всходы, мы рвали их и ели. Это были витамины.
Конечно, были такие случаи, когда совершенно голодные люди, которые пришли за этими семенами, тут же их и съедали.
Рядом с нашим домом было озеро, и в нем был устроен этакий плавательный бассейн. Туда мы ходили с кастрюлькой за водой. А потом отремонтировали водопровод, который в начале блокады разбомбили немцы. В кранах зажурчала вода, не надо было больше никуда ходить с саночками...
Эвакуация
«Дорога жизни» - по замерзшей Ладоге – работала с конца ноября. Но немец все равно стрелял постоянно по полуторкам, которые ехали по ней. Хроника показывает, что иногда из двадцати машин в пункт назначения приходила всего одна.
А весной, когда лед растаял, людей стали эвакуировать на баржах. Нам с мамой выдали эвакуационные документы - во Владимир, потому что здесь жили мамины родители, мои дедушка с бабушкой.
Но в первую эвакуацию мы не попали, и только в июне 42-го нас вывезли из Ленинграда на двух баржах. Я помню, как мы плыли, а над нами летали немецкие самолеты. Потом был сильный взрыв, фонтан воды... Вторая баржа до большой земли не дошла – подорвалась на мине… А нам удалось уцелеть.
Потом нас посадили в товарный вагон, и мы ехали до Владимира в товарнике. Когда мы выезжали из Ленинграда, мама получила хлебный паек, который был нам положен. Но на каждой станции наш эшелон блокадников встречали и нас кормили. На эвакуационном извещении на каждой станции ставили отметку, что паек выдан.
На одной из станций маме дали колечко полукопченой колбаски. И еще на станциях тогда были краны, на них было написано крупными буквами «КИПЯТОК». У мамы был котелок, и она набрала кипятку, накрошила в него этой колбасы, и мы ели супчик. Ели понемногу, потому что сразу много нельзя, опасно. Организм отвык есть помногу.
К сожалению, были люди, которые, получив на станциях эту еду, съедали ее с жадностью и умирали. Вот так, пережив блокадную зиму, умирали от съеденного куска хлеба.
По пути во Владимир наш состав бомбили. Мы находились ближе к голове состава, а в задний вагон попала бомба.
А мы опять уцелели – судьба…
В 1947 году мама Алевтины Сергеевны поехала в Ленинград. У нее еще были ключи от квартиры. Но она приняла решение навсегда остаться жить во Владимире. Отдала ключи начальнику ЖЭО, взяла кое-какие свои вещи и вернулась во Владимир.
Сама Алевтина Сергеевна в последний раз была в городе своего детства 4 года назад по приглашению Валентины Матвиенко, в составе делегации из четырех человек от нашего города. На 65-летие Победы...
